Я узнала Мстивоя, сидевшего на верхней ступенечке всхода. ИВелету в одной длинной рубахе – светлое пятно у него на коленях. Он гладил её,как ребенка, по голове, пытаясь утешить, – безмерно любимое, доверчивоедитя, не приученное ждать вероломства, не привыкшее видеть вокруг ничего, кромедобра… Да. Если бы жила, как я, с постоянно вздыбленной шерстью, теперь ей былобы легче. Всю-то жизнь грозный брат держал её на ладони, берёг, как умел, длясправного мужа, хотел увидеть счастливую и сам тем счастьем утешиться, своёнавек потеряв… Велета вновь всхлипнула:

– Непраздна ведь я… – и прижалась плотнее,вверяясь ему и, может быть, впервые страшась.

Что она была Яруну женой, я и так давно уже поняла. О прочемнаверняка не догадывался и сам виноватый. Знай он, что оставляетнепраздную, – никому не дал бы показать себе путь. А брат… как ещёсестрёнку похвалит?

…Жестокие пальцы, гладившие растрёпанную кудрявую голову,даже не дрогнули. Не остановились. Покуда он жив, ей за ним быть что за стеной.А сынка принесёт – и его вырастит, как своего.

Вот склонился над нею:

– Одно скажи… Если силой брал…

– Нет! Нет!.. – шёпотом вскричала Велета.

– Тихо ты, – сказал вождь. – Всех перебудишь.

Они ещё долго шептались, но я ничего больше разобрать немогла. Наконец он взял её на руки, перенёс в нашу горницу и сам уложил. Заделмоё плечо рукавом. Я собралась отодвинуться, но вовремя вспомнила, что вродесплю, и осталась смирно лежать.

Потом Велета пригрелась подле меня, и Злая Берёза вновьзашумела над головой, а под утро причудилось, будто зимняя волчья шкура,раскинутая на сундуке, приподняла морду, насторожила уши, стала принюхиваться…

Куцый пропал вместе с Яруном, и больше мы его не видали.

Благо всякому, кто со светлой совестью опускает ложку вкотёл: ем – своё! Сам посеял и вырастил, сам добыл, в море выловил, из лесупринёс. Не дарёное, никто по милости за стол не сажал. Я уж сказывала,старейшине Третьяку была прямая корысть кормить чуть не сто прожорливыхмолодцов. Каждый череп, что скалил с забрала белые зубы, прятался раньше вкрепкий шелом. Каждый принадлежал воину. И все эти воины могли бы в погожийденёк втащить свои корабли на берег возле сельца. Жаль – не видал дядька Ждантех черепов. Ну да, может, братья поведали. Всю зиму с весной я ела хлеб,которого не заслужила. Не пасши коров – пихала за щеку сыр. Не кормив поросёнка– резала сало. Совесть знала безлепие, но я её утешала: как только нас опояшут,вздымем на кораблях пёстрые паруса, пойдём измерять широкое Нево, доискиватьновых даней для князя, себе – справы, чести – вождю… Кто не видел вражескойкрови, не воин, полвоина, надо же испытать, на что мы годны. Да и лето шло ксередине… Так я думала. В жизни выходило инако. Не мне, глупой, былоотгадывать, что там на уме у вождя.

Корабли сползали с берега в воду, но далече не отбегали.Самое дальнее до реки Сувяр. Больше кружились в виду крепости, то на вёслах, топод парусами. Учение длилось. Вчерашние отроки, привыкшие к лёгким маленькимлодкам, возвращались побитые качкой, с опухшими намученными руками. Даже Блуд,служивший князю Вадиму, сознался мне как-то, что до сих пор не видал близкоморя и настоящей морской лодьи. От весла у него трещали все кости, он оченьбоялся, не заболел бы снова живот, но вслух об этом не говорил. Он ходил накорабле воеводы, и тот жалел парня, заказывал ему впрягаться в полную силу.Однако Блуду хватало. Возвращаясь на берег, он стаскивал полинялую,прополосканную ветром рубашку и молча падал в траву, а я садилась верхом ипальцами мяла его от поясницы до плеч, как выучил Хаген.

Зубастые кмети смеялись над нами, глумливо просились вученики, замышляли показывать ещё другие приёмы – на моей, понятно, спине.Бедный Блуд! Я и дома знала таких, что с трудом выкарабкивались из страшнойболезни… но прежнее весёлое пламя в них никогда уже не воскресало. Я помнилатроюродного брата Яруна. Мальчишку зло порвала рысь, раны кое-как зажили намолодом теле, но с тех пор он целыми днями молча сидел у огня или на солнышке…что-нибудь плёл из соломы или совсем ничего не делал, а когда звали есть, шёлмедленно, по-стариковски…

Гордый Блуд однажды даже сказал вождю:

– Поторопился ты посадить меня с воинами.

Варяг, несший весло, остановился и внимательно посмотрел наего дрожавшие губы.

– А ты уверен, – спросил он неожиданно, – чтоэто и есть самое главное, грести лучше других?

Он не замечал меня, словно меня там и не было. А что емуменя замечать. Побратим, озадаченный такими словами, впервые не смог тут жевыдумать что-нибудь колкое и смешное в ответ и заметался, а я рассудила: самоеглавное, это… такое, про что невозможно сказать, зачем нужно. Ни для чего, самодля себя, а и не обойдёшься.

– Зачем воину мужество, новогородец? – спросилвождь.

Блуд совсем растерялся. Я не привыкла видеть егорастерянным. Действительно, все знают, что нужно. А вот почему? Но нельзя жесказать, мол, не знаю, зачем воину мужество. Засмеют, сраму не оберёшься. Блудвыговорил:

– Для… победы, для славы…

– А слава?

Вождь улыбался. Бедный парень раскрыл рот и закрыл. Потом онсознался мне: мигом припомнилось Посвящение и загадки, которые тогда загадывалвоевода. Совсем беда, коли пришлось бы на этакую напороться… Варяг не стал егомучить, ответил сам:

– Чтобы женщина тебя, бестолкового, полюбила.

И как-то так усмехнулся углом рта, что я сразу подумала: вотпочему ещё идут за ним люди. Он и тут знал что-то такое, что мне откроется,может, только под старость.

Меня в море не брали.

Каждый вновь посвящённый уже привыкал к своему месту накорабле, и я, тугодумная, наконец поняла, что обо мне не просто забыли. В самомделе, воевода не забывал ничего. И никого. Если бы он вдруг сказал мне:готовься! поход боевой завтра! – я не спала бы ночь, думая о жестокихврагах, о собственной трусости, о тяжёлом весле и о том, надо ли так упорнолезть, куда меня не пускают… Но позволять, чтобы вновь обнесли из-за косы назатылке?.. До каких же пор буду брать с бою всё, что другим давалось в подарок?

Сперва я хотела идти со своей бедой к Славомиру.Опамятовалась. Вспомнила, как он темнел и ожесточался лицом, когда парнизатевали со мной шуточную перебранку. Нет уж. Да и при чём тут Славомир. Ясобралась с духом и пошла прямо к вождю.

До сих пор вождь ни разу не гневался на меня по-настоящему.Однажды я видела его ярость со стороны и знала, что не решусь больше восстать,как зимой или ныне, при Посвящении. Глупая щенячья отвага два раза менявыручала. Больше не выручит.

Я выбрала время, когда он расседлал серебряного Мараха ичистил его после скачки по берегу. Мне показалось, он был доволен конём.Глядишь, и ко мне вдруг окажет себя немного добрей.